10 декабря исполняется 200 лет со дня рождения Николая Некрасова

В январе 1864 года в Петербурге хоронили Александра Дружинина. На отпевании в церкви Смоленского кладбища собрался весь бывший кружок журнала “Современник”, литераторов сороковых годов, куда прежде, до разрыва с Некрасовым, входил и Дружинин.

"Очевидно, приличие требовало, – вспоминает современник, – чтобы при отпевании присутствовал и Некрасов… Никогда не забуду холодного выражения пары черных бегающих глаз Некрасова, когда, не кланяясь никому и не глядя ни на кого в особенности, он пробирался сквозь толпу знакомых незнакомцев…"

Этот эпизод как нельзя лучше характеризует ситуацию, в которой оказался Некрасов в середине 60-х годов. Популярнейший поэт России, властитель дум, издатель самого читаемого в стране журнала, он жил в атмосфере душевного одиночества и непонимания со стороны близких людей. Петля враждебности стягивалась вокруг него.

В 1861 году умер Добролюбов. В 1864-м Чернышевского сослали в Сибирь. Старые друзья отвернулись от Некрасова в связи с расколом в "Современнике", который покинули Тургенев, Толстой, Фет, Дружинин. Что же касается новых друзей, так называемой второй волны шестидесятников (Антонович, Пыпин, Жуковский, Михайловский, Решетников, Ник. Успенский), отношения с ними складывались двусмысленные, а порой и враждебные.

Конец 60-х – начало 70-х годов – несомненно, один из самых страшных периодов в жизни Некрасова. В 1866 году ради спасения "Современника" он пишет "оду Муравьеву", подавителю Польского восстания, после чего либеральная публика отворачивается от него. А "Современник" все-таки запрещают.

Недалеко время, когда публике наскучит поэзия Некрасова, и она отвернется от него в ожидании нового кумира. Кумир не замедлит явиться. Им окажется молодой стихотворец С.Я. Надсон.

А пока смертельно больной Некрасов пишет цикл "Последние песни" – стихи, вознесшие его имя на величайшую высоту в русской лирической поэзии.

Вагон в никуда

"Последние песни" (черновое название сборника – "Черные дни") пронизаны предощущением близящейся катастрофы. Гул грядущих мировых катаклизмов, зреющих в глубине ХIХ века, гул, еще не слышимый обывателем, явственно звучит в поздней лирике поэта.

Поэзия стона переходит в крик. Чувство вселенского горя, непоправимости ошибок, допущенных человечеством, страх за судьбу Родины – вот последнее, что мог выразить Некрасов перед смертью:

Дни идут… все так же

воздух душен,

Дряхлый мир на роковом пути…

Человек до ужаса бездушен,

Слабому спасенья не найти!

Но молчи во гневе справедливом!

Ни людей, ни века не кляни:

Волю дав лирическим порывам,

Изойдешь слезами в наши дни…

Так не могли написать ни Пушкин, ни Лермонтов. Должно было пройти время, чтобы русский поэт смог прийти к подобным откровениям. Задолго до символистов Некрасов выступает как подлинный "символист".

Как передать чувство бесконечного страдания, накопленного человечеством за века существования?

Куплетист, журналист, издатель, помещик, барин… Со смертью эти маски отлетели, как дым от огня, и осталось одно: лик великого трагического поэта

Обращаясь к теме Русско-турецкой войны, он, минуя батальные полотна, позволил читателю увидеть последствия:

И бойка ж у нас дорога!

Так увечных возят много,

Что за ними на бугре,

Как проносятся вагоны,

Человеческие стоны

Ясно слышны на заре…

По форме – документальная военная сводка. По содержанию – грандиозный символ цивилизации, вагон, мчащийся в никуда. Он будет возникать затем в стихах многих больших русских поэтов, от Блока до Рубцова. И частушечный ритм стихотворения – гениальная поэтическая находка Некрасова – только подчеркивает ужас происходящего. Содержание сталкивается с формой, порождая дисгармонию, которая зловеще подчеркивает фарсовый характер "плясок смерти".

Муза и мать

Последнее, к чему пришел поэт: сознание бессилия поэтического слова в мире "картечи и штыков".

Любовь и Труд –

под грудами развалин!

Куда ни глянь –

предательство, вражда,

А ты стоишь – безмолвен

и печален

И медленно сгораешь от стыда.

И небу шлешь укор

за дар счастливый:

Зачем тебя венчало им оно,

Когда душе

мечтательно-пугливой

Решимости бороться не дано?

Оказывается, музе-проповеднице Некрасова непосильно тяжела ноша, возложенная на нее поэтом. Оказывается, между словом и делом непроходимая пропасть:

Мне борьба мешала

быть поэтом,

Песни мне мешали

быть борцом…

Художественное слово капризно и хрупко, дело – насущно и грубо. В критике, публицистике этот вопрос решается просто, в поэзии за него приходится расплачиваться кровью. Свободная и гордая крестьянка, какой являлась муза Некрасову раньше, превращается в калеку:

Где ты, о муза! Пой, как прежде!

"Нет больше песен, мрак в очах;

Сказать: умрем! конец надежде!

Я прибрела на костылях!"

Он понимал, что нагрузил легкую небожительницу несвойственным ей заданием – бросил красавицу-музу на растерзание жестокому веку. Вспомним знаменитое:

И музе я сказал: "Гляди!

Сестра твоя родная!"

Это о молодой женщине, которую били кнутом на Сенной площади в Петербурге, как и многих провинившихся крепостных. Поэт заставил свою музу пережить то, что пережили тысячи и тысячи простых людей, над которыми веками издевались сильные мира сего. Гостью с небес он швырнул в земную грязь. И на исходе жизни понимал, что иначе не мог поступить: человеческие страдания были для него все-таки ближе и дороже олимпийского высокомерия классического поэта.

Но он понимал и другое: не в силах муза выдержать этих страданий. И в том есть вина не только жестокого века, но… самого поэта.

Вот отчего он просил прощения у своей "кнутом иссеченной" музы! И в его поздних стихах небожительница-муза уступает место образу "матери родной". Только мать одна способна утешить умирающего сына.

Не страшен гроб,

я с ним знакома;

Не бойся молнии и грома,

Не бойся цепи и бича,

Ни беззаконья, ни закона,

Ни урагана, ни грозы,

Ни человеческого стона,

Ни человеческой слезы.

Усни, страдалец терпеливый!

Свободной, гордой и счастливой

Увидишь родину свою,

Баю-баю-баю-баю!

Поэт ставит образ матери выше образа музы. Здесь открывался новый Некрасов.

Сквозь строй

Только из "Последних песен" стало ясно, что поэт боялся темы, которую мужественно решал всю жизнь. "Это великое самоотвержение, – напишет в статье "Сквозь строй" Конст. Бальмонт, – потому что у каждого поэта есть неизбежное и вечное тяготение к области чисто личного, стремление к красоте, спокойной созерцательности. Такое стремление было и у Некрасова…"

Ночь. Успели мы всем

насладиться.

Что ж нам делать?

не хочется спать.

Мы теперь бы готовы молиться,

Но не знаем, чего пожелать.

Пожелаем тому доброй ночи,

Кто все терпит, во имя Христа,

Чьи не плачут суровые очи,

Чьи не ропщут немые уста,

Чьи работают грубые руки,

Предоставив почтительно нам

Погружаться в искусства, в науки,

Предаваться мечтам

и страстям;

Кто бредет по житейской дороге

В безрассветной, глубокой ночи,

Без понятья о праве, о боге,

Как в подземной тюрьме без свечи…

Именно "сквозь строй" несчастных и немотствующих в своем страдании людей прошел поэт – в начале с юной красавицей-музой, в конце – со страшной калекой на костылях.

… Если только можно мечтать о смерти, Некрасов мечтал умереть весной или летом. Чтоб "высокая рожь колыхалася, Да пестрели в долине цветы…" Известно, какое ужасное впечатление произвели на него похороны Добролюбова в декабре 1861 года, когда труп опускали в мерзлую землю…

Он умер в лютые декабрьские морозы 1877-го. Столичный пария, куплетист, журналист, издатель, помещик, барин, аристократ… Со смертью все эти маски отлетели, как дым от огня, и осталось одно: лик великого трагического поэта.