Спектакль “Лавр” во МХАТе им. Горького перетек в музыкальный проект Lavra
Спектакль “Лавр” – самая громкая премьера во МХАТе им. Горького, при полном зале закрывшая прошлый сезон и также открывшая новый, – недавно перетек в музыкальный проект Lavra. Музыканты записывают по спектаклю новый диск.
Создатели спектакля относят к его плюсам даже то, что один из исполнителей роли Лавра – Дмитрий Певцов – стал депутатом Госдумы нового созыва. Но спектакль хорош и собственными смыслами и энергетикой. О том, что заявил театр "Лавром" и чего не досмотрела критика в главном высказывании обновленного МХАТа, рассказывает наш корреспондент.
Мне кажется, искусство последнего времени никогда так прямо и пронзительно не окликало что-то самое главное в нас, как в спектакле "Лавр". Разве что в фильме "Остров" 15 лет назад. Ковидные времена – оборванность связей, редкость встреч – служат плохую службу сильному художественному высказыванию. Аншлаги разрежены, дискуссии робки, резонансная волна короче. "Лавр" же достоин другой резонансной волны – более высокой и долгой.
Думаю, что всякий читавший "Лавра" и любящий тексты Водолазкина, услышав про его постановку во МХАТе, внутренне обыскивал собственные художественные кладовые возможных изобразительных образов для него. Примеривал к еще только возможному спектаклю свои эстетики. Лично я в поисках таких ассоциаций вспомнила Ефима Честнякова с его фантастической, как будто провалившейся в детский сон, немного игрушечной народной жизнью – рубахами, лаптями, сарафанами, птицами в человеческий рост, ангелами среди людей, яблоком на возке. Бояков же, которым тоже явно двигала идея умножения сцен и персонажей, нашел для своего спектакля некий сценографический микс иконы и компьютера. Иногда казалось, что перед тобой на сцене открываются клейма иконы, а что-то главное – лик, нимб – проступит потом. Затем множество маленьких сцен-ячеек невольно начинало напоминать многооконный экран компьютера. Пчелиные ячейки "экранов" как соты самой жизни.
И когда ближе к середине действия засияет образ праздничного, солнечного, воздушного Пскова и один из лучших героев спектакля и романа, юродивый Фома (замечательная работа актера Александра Кабанова), станет, весело переспрашивая самого себя, удивляться на пушкинскую тему "Мы ленивы и нелюбопытны", то начнется музыка действия, сплавленная воедино слаженной актерской игрой, быстрой, как катящееся колесо, связью событий, то и дело выбрасываемых в зал протуберанцами поразительных смыслов и чувств, и метафизической смелостью шага в то, что выше человеческого.
"Особенное художественное высказывание, которое я бы определил как мистерию", – отозвался о спектакле Евгений Водолазкин. Мистерии входят в моду во времена, обещающие наступление нового, фантастического мирового переворота. Ждет ли он нас? Заденет ли что-то сущностное, если не считать смены живых водителей роботами?
Евгений Водолазкин, апеллируя к Бердяеву и его "Новому Средневековью", не раз говорил в интервью, что мы повернемся-таки к "новому средневековью". То есть к миру, в котором люди живут большими идеями, история имеет смысл, лишь когда реализует возможности человеческого духа, а события имеют значение прежде всего как нравственный опыт. Попадая в "Лавре" в старое русское средневековье, мы оказываемся не в пространстве ряженого – лаптей, секир, калачей, сарафанов, – но в непривычном пространстве нравственного измерения истории, где человек, живущий праведно, похож на стоящего на камне, притом что все вокруг – и на сцене, и в зале, и в жизни – стоят на песке. И ты видишь на сцене нечто, встречаемое раньше разве что в житиях… И это внимание к стоянию на камне, обращение к святости, художественное исследование ее неожиданно не рождает диссонансов с театральной эстетикой. И показанное на сцене Причастие не профанируется, и актеры в священнических одеждах не выглядят карикатурно, наверное, впервые за последние 80 лет.
И еще одна необычная и новаторская вещь в спектакле: Бояков рискнул поставить на сцене текст. Его мотивы, энергию, элегию. Внутри текста, как в свитке, скручены герои – врачи, юродивые, калачники, монахи, князья, разбойники. И текст звучит так, будто он важнее Мальчика, Иустина, Лавра и того, что с ними произойдет. То, что Бояков это понял и сделал во времена, когда все чуть ли не поголовно заняты сугубым иллюстрированием прогноза Маклюэна о победе аудиовизуальной культуры над текстовой, очень важно. Сделать героем вроде бы объявленный устаревшим и одряхлевшим текст – особый поступок. И когда ты слышишь "Все поправимо", это звучит, как выписанный лично тебе душевный рецепт. А знаменитый диалог купца Зигфрида с кузнецом Аверкием ("Ты в нашей земле уже год и восемь месяцев, а так ничего в ней и не понял". – "А сами вы ее понимаете?" – "Мы?" – "Сами мы ее, конечно, тоже не понимаем") в спектакле звучит так, что зрители плачут. Автор "Лавра" после премьеры признался в том же: "Я сидел в зале, и у меня текли слезы".
Это мир, где люди живут большими идеями, а события значимы, если несут нравственный опыт
Похоже, Бояков доказал тезис, в доказательстве которого сомневались даже его сторонники. О том, что театр поднимает большая идея. Многие из его критиков и сторонников почти одинаково пожимали плечами: ну какая еще идея после стольких лет почти истребительного для искусства властвования навязанных советской властью идеологий? Он смеется, что ли? А Бояков продолжал повторять: театр не живет без большой идеи. И явил ее в "Лавре". Ни в какие декламации не отлитую и кажется, что до конца растворенную в смешных и страшных изгибах сюжета идею христианского стояния и христианского пути в русском ее изводе. Без каких-либо ядовитых примесей (ксенофобии, антисемитизма) и изоляционистских упований. Лавра спасают старики-евреи. Ему помогают поляки. Он влюбляется в Венецию. Роман и спектакль рассказывают о духовном, религиозном русском. Понятие "духовного", истасканное до состояния общей фразы, в спектакле неожиданным образом оживает и попадает из XVI в XXI век.
